Самая первая локация. Ветер в волосах, предвкушение на губах, сорок минут пешком по пересечённой местности (бэт-мобиль ехать в эти высокогорные охотничьи угодья отказался). Идем, ведём беседу. Солнце неторопливо закатывается за холм. Чем выше мы, тем ниже солнце. Я начинаю психовать. Спортивной походкой устремляюсь вперёд, ловлю лучи. И тут неожиданно холм заканчивается. На вершине – поляна, залитая медом. Я бегу по ней, смеясь, для полного ощущения детства не хватает только росы и лая собак за рекой. И тут я вижу его. Точнее её. Челюсть. Предположительно осла. Прекрасную, истлевающую, зубастую. Я бросаюсь к ней и замираю с камерой в руках. А вокруг рай – закат, сахарные шейные позвонки, дремлющие в прозрачной от солнца траве, весенние цветы. И Анна, наблюдающая мой праздник с некоторым изумлением. “А можно мы его домой возьмём?” – не унимаюсь я, танцуя над тем, что когда-то было ослом. “Ээээ, давай только во дворе это хранить, не в доме?” – дипломатично отвечает Анна. Она садится запечатлевать останки, а я, даже не пытаясь сдерживать радость, витаю над ослом, весенним холмом, прохладным морем, голубым шаром, где все мы неизменно, несмотря на наш дурной характер и глупые мысли, однажды превратимся в это совершенное. Совершенное ничто. О том и работа.

История в высшей степени удивительная. За несколько дней до нашей встречи с этой локацией мне приснился сон: я путешествовала сквозь землю. Бродила внутри холмов и не по туннелям, а как если бы воздух и земля были одинаково проницаемы и пригодны для дыхания. Чтобы всё это проделать в самом начале сна я подверглась заклинанию, условием которого было не причинение неприятностей “горному народу”. Людей они не любили, потому что те много копали и всячески лезли не в свое дело. Самым мудрым было не попадаться местным жителям на глаза, что отлично удавалось мне в первой половине сна. Счастье от этого странного путешествия описать сложно, но красота и гармония того мира довели меня до слёз. Потом же произошла совершеннейшая провокация: я оказалась в салуне, где горный народ наличествовал в количестве. Внешне мы были неотличимы, но местные жители каким-то образом меня вычислили и смотрели с крайним недоверием. Вдруг вокруг зашептали: “Королева Горы, Королева Горы” и появилась она. Она была больше остальных, мы все относительно неё были как дети на египетских барельефах – сложения одинакового, но очень разного масштаба. Она наклонилась ко мне и спросила, что я делаю в земле. Путешествую, никакого злого умысла. Она это и так знала, мне показалось, что вопросы она задаёт скорее в качестве ритуала. “Тогда скажи какого цвета у меня глаза?” – приказала она и наклонилась так близко к моему лицу, что всё, кроме её глаз оказалась недосягаемо. Как описать этот цвет я не знала. Туман, застывший в янтаре? Охра раннего утра? “Жёлтый”. Она рассмеялась. Я проснулась. Локация наша оказалась на склоне холма, самого высокого в этой части острова. Небольшая церковь, пропахшей соснами. Я была поражена встречей – с иконы глазами леопарда смотрела на меня Святая Марина. Гипнотическим был этот “жёлтый”. Больше ста экспозиций потребовала пленка, чтобы хоть как-то, размыто, неуверенно срисовать Королеву Горы. Опять случилось предательство, маджента взяла верх. Портрет этого взгляда я тогда сделала на телефон (с целью тайного любования). Там жёлтый был настоящим. Даром, что телефон этот убежал от меня, не оставив после себя ничего в iCloud. Прощай, Святая Марина, Королева Горы. Наверное, я неправильно ответила на твой вопрос. Какого цвета у тебя глаза?

Однажды, в период моей жизни в Париже, мне посчастливилось работать стилистом и дизайнером сета на съёмке Жана-Француа Лепажа, невероятного и вдохновляющего фотографа-коллажиста, много работающего с моментальной и пленочной фотографией. В свободное от коллажа время Жан-Француа снимет рекламные кампании для Comme des Garcons, Dior, Jil Sander, Lanvin, Masaki Matsushima. Мы подружились. Поздний закат, ели в огне, сумерки заползают в низины. Четвертая локация за день. Анна усталым жестом достает доску грубого пресса из багажника и идет к обрыву. Я растерянно смотрю на последние капли солнца, стекающие с бутонов, подозрительно похожих на подснежники. Нажимаю рычажок затвора, из камеры с приятным механическим звуком появляется кадр. Странная работа. Тебе она нравится? Я как-то неуверенно себя с ней чувствую… Мне кажется она чудесная, Анна! Неделю спустя я пишу Жану-Француа с просьбой дать нам цитату к выставке. Он предлагает созвониться по скайпу, чтобы подробнее услышать от меня про проект. В его руке бокал белого, в моей – красного. Мы прекрасно проводим следующий час за обсуждением проекта в частности и искусства в целом. “И кстати, эта работа мне нравится особенно. Это такой Сезан!” – говорит Жан-Француа про наши горы и подснежники. Мы переглядываемся с Анной.

Каждое место было для нас загадкой, набором цифр-координат, а точнее красной точкой на карте. Кипр – остров небольшой, природа достаточно гомогенна. Либо холмы и долины, либо море, но это удивительно сколько в рамках такой простой вилки может быть оттенков. Антропогенный фактор тоже играет немалую роль: где-то покинутая турецкая деревня, опустевшая во время войны; где-то старые виноградники и миндальные деревья, где-то “унесённые ветром» теплицы. Это место меня очаровало. Невеста. Всего за пару дней до нашей встречи я скачала новый альбом Radiohead и музыка эта отчетливо звучала в моей голове. Белый пластик, танцующий с ветром, высокая сухая трава, глазурь. На этой локации я сделала рекордное для себя количество снимков. Зачарованно бродя вокруг бывших теплиц, я встретила человека на тракторе. “Что вы здесь делаете?” – обычный вопрос. Нет, киприоты приветливые и гостеприимные, просто им очень интересно, как две русские девочки попали в их отдалённый удел и зачем одна из них рисует дикий горох, а вторая раскрашивает розовым акрилом найденную кость кошачьей челюсти. Я по привычке отвечаю, что мы здесь творим искусство, спровоцированное гуглокартами. Нас не понимают, но кивают из вежливости и диалог затихает. Так и сейчас: человек с обветренным лицом озадаченно покивал, но после недолгой паузы добавил: “А зачем вы рисуете поломанные теплицы? Это же катастрофа, несчастье! Зимой были сильные ветры, все унесло и переломало к чёртовой матери”. Я не знала, что ему ответить. Невеста? Radiohead? Танцы с ветром? “Сочувствую вашей потере, но просто поверьте нам – сейчас это очень красиво”.

“Что фотографировать?” «Сними небо”. Линза на моей моментальной камере делает снимки эпичных панорам скомканными, пейзаж на горизонте стремится стать тонкой полосой. Телевика для пластмассовых инстант-фотоаппаратов пока не придумали. Понимание этой простой истины закрепилось в моем сознании после десятка разочарований, поэтому когда мы оказались в эвкалиптовом бору на краю возделанного поля я не знала, что делать – пейзаж прекрасен, но моему перу неподвластен. Небо так небо. Я люблю этот кадр. Чистый цвет, обрученный виньеткой. Всё произошло с первой попытки, поэтому у меня была масса времени побродить в бору. Взяв из набора художественных принадлежностей резак-скальпель, я отправилась к ближайшему дереву. Меня мучила тоска о неиспробованной резьбе по коре. Я намеревалась исполнить классический трюк: сердце со стрелой, в моем случае не предусматривающее инициалов. Стараясь больше выскребать, чем вырезать, я старательно исполнила задуманное. Получилось не искренне, но графично. Я ещё немного побродила между эвкалиптами, пощёлкала затвором, и мы отправились к новым берегам. Работу, созданную в этом бору, наш куратор считает одной из сильнейших в серии.

Мы приезжаем на очередную точку (наши точки очень по-разному нас встречали). Тут всё вроде хорошо, солнце, ветер, свет такой медовый, весна и все такое. Мы приезжаем, Гугл говорит, что дороги дальше нет для машин, надо идти. Мы бодро высаживаемся, шуруем к месту. По мере нашего приближения воздух становится мокрым, холодным, запах стоит странный. Таких мокрых кладбищенских камней. А вокруг вроде ничего особенного. Просто чей-то сад и тропа. Чем дальше вглубь, тем нам меньше хочется туда идти, как будто место нас выдавливает из себя. Я так осторожно начала смотреть под ноги. Во-первых, на Кипре змеи. Во-вторых, вся эта атмосфера навивала мысли, что вот сейчас под ногами начнут хрустеть кости. Мы переглядывались, но шли. Ещё минут через пять мы поняли, что сидеть на этом странном холме несколько часов и рисовать/снимать мы просто не сможем. Очень радостно и бодро мы драпанули обратно. Прям почти побежали. Вот так было не комфортно там. Но такое не так часто случалось, хотя с каждой точкой были свои переживания и отношения.

Слева барбер-шоп, справа пустырь. Где-то между – наша очередная локация. Манящая пустошь была бы предсказуемым выбором, но пустырей уже случилось много, а барбер-шопа ни одного. На худ. совете было принято решение атаковать набриалиненную гавань бородатых мужчин. “Здравствуйте, так случилось, что именно в ваш пруд упала наша стрела. Можно мы поцелуем вашу лягушку”, – очень хотелось сказать мне. Суть сохранилась, однако формулировка была куда менее сказочной. Модники переглянулись и согласились. Из недоступных, далеких и холодных космических объектов они вдруг превратились в стеснительных мальчишек, жмущихся вдоль стен актового зала во время “медляка” на школьной дискотеке. Королевами мы бродили по ставшему вдруг просторным пространству салона. Я снимала стены и неизменные игровые автоматы. Аня достала самый большой отрез фанеры и принялась разливать сепию. Идеально подстриженные молодые люди с тонкими татуированными запястьями улыбаясь заглядывали ей за плечо. Межпланетный контакт состоялся. Но всё же я слышала вдох облегчения, зависший внутри стеклянной витрины, когда мы, раскланявшись, покидали их пруд. Что и говорить, в нашей машине висело похожее облако. Всё-таки мы разные. Но искусство объединяет. Вот.

Из Википедии следует, что в Пелендрии высокий годовой уровень осадков, поэтому здесь хорошо растёт картофель, груша и виноград винных сортов. Вот и нас в тот день встретил дождь. А ещё повешенный пластмассовый пупс с выкрашенной в черный головой, такой неожиданный оммаж “блекфейсу” (крайне расистскому типу юмора, распространенному в Америке с конца XVIII века и зачем-то не так давно возвращенному к жизни в Европе века XXI-ого). Одним словом, мы были скорее удручены, чем впечатлены. Но художники, вы же понимаете… Сделав круг по деревне, мы заметили красный самокат, мокнущий в чьем-то дворе. Я набросила капюшон и побежала. Но пока ноги несли меня к самокату, глаза предательски заметили разноцветный резиновый шарик, притаившийся в выгоревшей до белизны в мокрой траве (как? тут же всё время дожди, картофель и ценные породы винограда). Шарик был похож на обронённую кем-то планету. Он лежал посреди пустого двора, такого необитаемого. Такой необитаемый. Захотелось срочно поселиться на нём – жить среди ярко-синих, зелёных, жёлтых резиновых равнин и смотреть в небо, на огромный красный самокат, и вытирать капли с лица. Хотя это мне и так удавалось. Два раза я бросалась в дождь к шарику и самокату (первый получился переэкспонированным, второй не устроил меня задним планом). В итоге шарик прошёл Анин ценз. И самокат прошёл. Но самокат потом стал Фрейдом, а дом для шарика (очень неожиданно для меня) оказался яркой карандашной иллюстрацией. Глядя на эту работу, я всё жду, когда из синей двери выйдет Анника Сеттергрен и усядется на свой красный самокат. А на самом деле вокруг был дождь, повешенный пупс и мокрые груши. Но художники, вы же понимаете…

“Это дерево Иуды. Считается, что оно цветет розовым с тех пор, как предатель лишил себя жизни, повесившись на его ветвях” – рассказывает проходящая мимо женщина, до невероятности похожая на Патти Смит. Церсис – так скучные ботаники называют это прекрасное облако, состоящее из тысяч фламинго. Пано Платрас – так называется деревня, в которой, привязанные корнями к земля, как воздушный шарик привязывают к детскому запястью, висят вдоль дороги эти облака. Напротив церковь, за поворотом – водопад. А ещё в этой деревне обитает дедушка с собакой. Он владелец кафе, рядом с которым парит церсис. Пока Анна рисовала, а я погружала тело и воображение в розовые кручи, он выносил нам печенье, завернутое в белую салфетку. Совсем седой и тоже совершенно облачный. Казалось, что если ветер сорвет розовый бутон и уронит ему в волосы, то они по волшебству тоже окрасятся этим чудесным цветом предательства, фламинго и акрила из помятого, нагретого солнцем тюба. Аня выбрала самый удивительный снимок из всех, что мне удалось добыть между оханьем, аханьем и нюханьем.

Пустая баскетбольная площадка оказалась неожиданным апогеем жаркой столицы, по которой мы разъезжали весь тот день. Небрежная сетка кольца, красно-белая на плашке неба. Сетями старика из одноименного романа она полоскалась в ветре. Я тут же влюбилась и уселась снимать основание этой сакральной конструкции – залитый бетоном топливный бак цвета запекшейся крови. Аня мой восторг, кажется, не разделяла, но она несомненный профессионал и человек, искренне стремящийся к компромиссу. Так на толстой фанере начала появляться графика, а я, разув художника, принялась поливать подошвы её кроссовок остывшим кофе и красным акрилом. Я до сих пор испытываю сомнения по поводу своего снимка (голубой почему-то убежал в мадженту), но Анин ветер – это восторг и свобода.

Айос-Теодорос Солеас. Звучит как заклинание, так оно и вышло. В нашем проекте наметилась тенденция – фотография как скучный документальный факт, картина как волшебный сюрреалистический мир. Эта локация поставила всё с ног на голову. Проезжая привычные сельскохозяйственные угодья мы приметили два черных силуэта. Я хорошо помню эти стулья. В 90-х годах, когда папа устроился на работу, часть которой проистекала в офисе, у него был именно такой стул. Стул на колёсиках! Когда меня привозили в этот удивительный мир принтеров, ксероксов и факсов, первый делом я проводила полчаса, кружась в папином кресле. До точки на карте оставалось метров семьсот, пейзаж особенно не менялся, зато два черных силуэта неизменно отдалялись, щемило сердце. “А давай их на локацию привезем?” “А давай!” Один занял моё место, улёгшись валетом на переднем сидении. Второй поехал в открытом багажнике. Я шла рядом, сопровождая наш верный бэт-мобиль сейчас напоминающий произведение Сальвадора Дали. Мы выгрузились, карнавально подняли над собой стулья и отправились к оливам. Я, конечно, снимала именно их, два черных кресла, превращающие чьё-то поле в коллаж. Аня рисовала оливы. Вот и вышло, что магия осталась на снимке, сконцентрировалась в двух немного стесняющихся папиных стульях. Картина же оказалась чудесным, но совершенно реальным пейзажем. Айос-Теодорос Солеас. Крибле-крабле бумс.

Этимология названия деревни Фикарду от греческого “берлога беглецов”. Сначала греки прятались там от арабов, потом язычники от крестьян, следом феодалы от Тамплиеров, а позже и этим осанистым рыцарям пришлось потесниться с приходом Ордена Святого Иоанна. Уже в нашем веке сюда пришли радикальные патриоты, и снова брат поднимал руку на брата. Сейчас деревню населяют кошки, петухи и призраки. Кладбище местное настолько меня заворожило, что, несмотря на смущение, я приникла к надгробиям камерой. “Ну никого же здесь нет и никогда уже больше не будет!” – думалось мне. А потом у нас спустило колесо. Благо таверна, рассчитанная на любителей архитектуры XVI века была неподалёку. Я отправилась за помощью, не веря в наши силы, Аня отважно полезла в багажник за домкратом и запаской. В таверне подчивались четверо утомлённых жарой достопочтенных киприота. Они безоговорочно согласились нам помочь, полезли в своих чистых джинсах под машину – смотреть не пробили ли мы себе попутно ещё и днище, а потом также безоговорочно усадили нас пить самогон (чтобы нам не так волнительно было ехать на нашем новом “велосипедном» колесе до ближайшего шиномонтажа). Финальное прощание состоялось в закатных лучах, венчая удивительное приключение привычным вопросом “А что, собственно говоря, вы тут делаете, девочки?” Аня достала с заднего сидения отпечатавшуюся на холсте деревню-призрак. В углу холста еле дыша от желания исчезнуть поскорее от посторонних глаз жалась моя фотография. “А это что такое? Это же мои дедушка и бабушка!” – удивленно произнес один из достопочтенных помощников. “Да, я люблю кладбища, лица на надгробиях; мне снится, как я брожу внутри землистых холмов. А ещё меня восхищают разрушенные теплицы и кости животных!” – мои щёки вспыхнули (мне, почему-то, показалось совершенно неуместным фотографировать бабушку и дедушку потомка великих беглецов). Но он глядел на фотографию скорее с доброжелательным недоумением, чем с укоризной, и скоро мы, обнявшись, распрощались. «Это всё самогон и слабые нервы” – подумалось мне после. Может, и правда нет ничего такого в том, чтобы пробираться между могилами и нависать с метром и уровнем в руках над теми, кого это, вероятнее всего, уже никак не потревожит. Я ведь совершенно не виновата в том, что дождь и ветер – мастера ретуши старинных фотографий.

Деревня Лемона. Посреди площади памятник мальчику в военной форме. На вид ему лет четырнадцать. Вероятно, он никогда не стал старше. Выгравированный на постаменте лавровый венец, нимб из кипариса. Что может быть хуже войны? В тот день Анна не рисовала больших работ, только скетчи в чёрном альбоме. Потом этот эскиз она с помощью проектора перенесла на сделанную нами плашку из переработанного картона (когда я узнала, что на острове нет завода, отдельно собирающего и перерабатывающего бумажный мусор, то загорелась идеей переработать хоть какое-то количество разноцветных коробок из супермаркета в массу папье-маше). Эту работу я с позволения Анны оставила в своей частной коллекции (есть у меня такая традиция – одна работа из каждого проекта остается со мной). Филиппос (тот самый четырнадцатилетний герой) очаровал меня трагичностью, бликом на щеке, нижней губой и чёрными кипарисами. Этот Анин рисунок я люблю отдельно ещё и за то, что он случился за три минуты, а рассматривать его я готова часами.

Неподалеку от Священного царского и ставропигиального монастыря Киккской иконы Божией Матери растёт дикий горох. Есть его категорически нельзя, зато можно рисовать и фотоснимать. К моменту, как нам предстояло осознать эту простую истину, проект был наполовину завершён. Мы не только отсняли и увековечили в акриле, цветных карандашах, коллаже, самодельном пластилине и прессованном картоне львиную долю Республики Кипр, но также были готовы выпускать средиземноморскую версию журнала “Юный натуралист”. Столько “цветочков» моя цифровая камера ещё не снимала. Это, знаете ли, было ниже её достоинства. Однако, что делать, подвиги приходится документировать. И честно говоря, эта часть проекта всегда выполнялась мной с большой неохотой. Когда я видела, что камеру в руки берёт Аня – это было большим облегчением. Всё-таки она в том числе и дипломированный архитектурный фотограф: горизонт не завалит и “дырку” открывать широко не будет (так мы нежно называем открытую диафрагму, которая дает то самое романтичное баке). Но именно здесь, среди дикого гороха, у меня неожиданно открылась чакра фотографа-натуралиста. С упоением я ползала по мху, внедряла линзу в листву, искала лучший ракурс для паутины. И баке вдруг стало не стыдным, и перестал тревожить зелёный. Ох уж мне эти камни, виноградные завязи, божьи коровки, сухие бутоны, красные ягоды, пушистые облака! Но как сложно потом выбирать дюжину из трёх сотен кадров. Проводя тот вечер в Лайтруме, я вспомнила, почему закончился мой роман с цифровой фотографией. 2011 год. Венесуэла. Плато Рарайма. Две недели. 5000 фотографий. Но кто знает, может, я готова ко второму броску в мир лесов и цветов?

Я не рисую. Ну то есть рисую, но не стоит об этом упоминать, когда делаешь совместный проект с художником, который, во-первых, невероятно одарён, а, во-вторых, провёл одиннадцать лет обучаясь в специализированных учебных заведениях. Поэтому рисовать я не стала. Решила действовать методом стрит-арта: отсканировать фотографию, распечатать большой-пребольшой (ну в данном случае не такой уж и большой-пребольшой, а так чтобы смотрелась органично с остальными форматами), наклеить обойным клеем на какую-нибудь ровную поверхность, а сверху приклеить оригинальный снимок (чего в своем стрит-арте я не делаю, но это же другое, это же галерейное искусство, “домашнее”). Практика в поклейке у меня большая, но как это всегда бывает: другая бумага, другой клей, другая поверхность. Неровности я решила наждачить. Это стоило мне двух пальцев. А потом я ещё долго смотрела на эту работу и скулила: “Аня, ну сделай с ней что-нибудь, она некрасивая!” “Ну что, что ты хочешь, чтобы я сделала?” – вопрошал в ответ художник, но всё-таки удостоит мой постер нескольких пурпурных мазков. Удивительно, но эту работу купили одной из первых на предварительной выставке в ставшим для нас родным винном баре.